Владимир Бурега: То, что я увидел в МДС, меня сильно удивило

В Московскую духовную семинарию я поступил в 1996 году. Если не ошибаюсь, экзамены начались 9 августа, а 15 августа уже были объявлены их результаты. Набирали тогда в семинарию 90 человек, а подано было, кажется, 427 заявлений. Документы в семинарию я подал в июле, а 7 августа приехал в Сергиев Посад и поселился в общежитии.

Мне тогда было 25 лет, и в семинарию я пришел после окончания педагогического ВУЗа. За плечами уже был небольшой жизненный опыт. Я думал, что хорошо знаю, как должны проходить вступительные экзамены. Однако то, что я увидел в МДС, меня сильно удивило. Во-первых, меня сразу же поразила подчеркнутая непрозрачность происходящих процессов. Выяснилось, что центральное место во вступительной кампании занимают собеседования. Их у нас было целых три (с инспектором, со старшим помощником инспектора и с проректором по учебной части). При этом на собеседованиях абитуриентам могли задать самые неожиданные вопросы: «Зачем Вы пришли в семинарию?», «Кем работают Ваши родители?», «Давно ли Вы начали ходить в храм?», «Какую художественную литературу любите читать?», «Нет ли у Вас хронических заболеваний?», «Служили ли Вы в армии?», «Имеете ли гражданскую профессию?» и так далее. При чем вопросы житейского плана могли совершенно свободно перемежаться с вопросами по Закону Божию, церковной истории и литургике. Помню, один из членов администрации спрашивал меня, где покоятся мощи пророка Илии и в какой день творения сотворен попугай. При этом каждый из экзаменаторов по ходу беседы делал какие-то заметки в особых тетрадях. Все это нас очень сильно дезориентировало. В коридорах несчастные абитуриенты нервно обсуждали устроенные им испытания и пытались как-то интерпретировать странные вопросы экзаменаторов и их загадочные записи в потаенных тетрадках.

Довольно забавными были экзамены по церковному пению и по церковному чтению. Для экзамена по пению разрешалось (если, конечно, абитуриент умел петь) подготовить какое-нибудь песнопение и исполнить его перед комиссией. Я до поступления в семинарию несколько лет пел на клиросе, поэтому к экзамену по пению  подготовился. В аудиторию я вошел с нотами, достал из кармана камертон и, задав себе тон, спел «Свете тихий» знаменного распева. При этом камертон у меня был не механический (какой обычно бывает у регентов церковных хоров), а акустический (наподобие губной гармошки, в него нужно было дуть, чтобы услышать ноту ля). Когда я стал дуть в свой камертон, регент академического хора, возглавлявший комиссию, не мог сдержать улыбки. Впрочем, спел я нормально и члены комиссии в своих тетрадках сразу же отметили, что слух у меня есть.

Экзамен по церковному чтению включал в себя не только проверку умения читать книги на церковно-славянском языке, но и знание наизусть определенного набора молитв и библейских заповедей. Когда я вошел в аудиторию, меня сначала попросили напомнить первую из десяти заповедей. Я уверенно произнес: «Аз есмь Господь Бог Твой: да не будут Тебе инии бози, разве Мене». Один из экзаменаторов тут же очень серьезно изрек: «Не “инии бози”, а “бози инии”. Что же это Вы слова местами меняете в Заповедях Божиих?!» Мне стало страшно от осознания тяжести своего проступка, и далее я старался говорить как можно медленнее и внимательнее. Кажется, меня еще попросили прочесть какой-то тропарь (наизусть) и почитать из книги один псалом. Тем экзамен и закончился.

Помню, один из членов администрации приглашал к себе в кабинет на собеседование по два человека. Наверное, так было проще и быстрее с нами общаться. Так вот, захожу я с каким-то пареньком, имени которого уже не помню. Идет собеседование. Экзаменатор спрашивает: «А каких святых отцов Вы читали?» Я назвал нескольких церковных писателей, в том числе и святителя Игнатия Брянчанинова. Экзаменатор стал меня расспрашивать, что я читал из святителя Игнатия, какие мысли святителя мне особенно запомнились и т.д. Затем он обратился к моему напарнику: «Ну а Вы что читали перед поступлением?». Тот отвечает: «Протоколы сионских мудрецов». Экзаменатор очень сильно изменился в лице и сразу же сделал какую-то пометку в тетради. Вопросов этому парню он больше не задавал. Горе-абитуриент, конечно же, в семинарию не поступил.

Вот так мы четыре дня ходили из кабинета в кабинет, отвечали на какие-то порой очень неожиданные вопросы и оставались в полном неведении относительно собственной участи. Экзамены занимали первую половину дня, а после обеда нас ждала еще одна абсолютно непривычная вещь — хозяйственные послушания. Абитуриенты разгружали кирпичи, подметали улицу, перекапывали клумбы… Незабываемое впечатление осталось у меня от одного из трудовых дней. После обеда около десяти человек (в том числе и я) были направлены на работу к садовнику академического сада. Тот роздал нам серпы (!!!) и велел этими серпами косить траву на одном из газонов возле здания царских чертогов. Когда кто-то из нас робко поинтересовался, почему бы эту работу не выполнить при помощи механической газонокосилки, садовник ответил, что тот участок, куда нас направляют, косилка не берет (!!!). В результате мы несколько часов на корточках косили серпами траву на газоне, прилегающем к памятнику почившим наставникам. Помню, что по окончании работы у меня настолько сильно устали ноги, что я с трудом добрел до общежития. В тот момент я впервые испытал родное для каждого семинариста чувство полной абсурдности происходящего. Когда я уже был студентом семинарии, мне не раз приходилось выполнять довольно тяжелые физические работы, смысл которых мне был совершенно непонятен…

Я очень хорошо помню, что ощущал полную инаковость всего происходящего по отношению к своему предшествующему жизненному опыту. Все, что происходило во время вступительных экзаменов в МДС, не имело почти ничего общего со светской системой образования. Никто даже не пытался создать у нас ощущение прозрачного честного конкурса. Нам ясно давали понять, что нас изучают, чтобы выбрать тех, кто более всего подходит для обучения в семинарии. Именно подходит. При чем знания в этом отборе были далеко не единственным фактором. Оценки, которые нам ставили экзаменаторы, не оглашались, соответственно не было и проходного бала. Говорили, что при желании можно пойти в канцелярию и попытаться узнать свои экзаменационные оценки, но я лично таких попыток не предпринимал ни до, ни после поступления.

Экзамены длились четыре дня. После этого был один день затишья, когда администрация на совещании у ректора сводила воедино свои впечатления, зафиксированные в таинственных тетрадках. А нас, абитуриентов, смиренно ждущих своей участи, на весь день отправили на работу.

Наконец, на следующий день на завтраке прозвучало долгожданное объявление, что всем следует собраться в актовом зале для оглашения результатов экзаменов. Помню, как я обрадовался, услышав свою фамилию среди поступивших.

Впоследствии я не раз возвращался умом к тем дням — дням первой встречи с «системой» (как именуют семинарию ее воспитанники). Именно в эти дни я почувствовал, что прикоснулся к какому-то особому миру, который живет по своим законам. И хотя далеко не все из этих законов вызвали у меня симпатию, все же чувство самобытности и неповторимости этого мира, приобретенное в те дни, не покидает меня и доныне.