Протоиерей Павел Великанов. Бог: «Контролирующий Родитель» или Любящий Отец?

14 октября 2018 г.

Ваше Высокопреосвященство, дорогие отцы, братья и сёстры!

Задуматься над темой сегодняшнего доклада меня побудил один случай в «Доме Кино». Мы прибыли на встречу немного раньше и отправились в кафе. Вскоре ко мне подошла женщина неаккуратного вида, растрёпанная, с очень печальным серым лицом. «Батюшка, хочу вас попросить помолиться обо мне!»

Я пригласил её присесть за столик – и вскоре она разговорилась. Оказывается, она – сирота, родная мать оставила её в возрасте трёх месяцев на столе в булочной с приколотой бумажкой, на которой было написано только её имя – «Анастасия». Вскоре из детского дома её забрала бездетная пара. Вот что она мне рассказала:

«Приемных родителей я всегда так и называла – мама и папа. Нет, папа был очень добрый. Пил, правда, много. А мать – мать тоже меня любила. Только била всё время. А я её смертельно боялась. И никак не могла понять, почему – пока не узнала, что она – не моя родная мать. Мне всю жизнь ужасно хотелось увидеть родную мать. Я и сейчас иногда часами лежу ночью и представляю: вот какая ты у меня, мама? А потом смотришь в пустоту – и так тягостно становится. А когда я в Церковь стала ходить – ещё одна проблема появилась».

«И что же за проблема?» – спрашиваю я.

«Да вот не могу я Богородицу "матерью" называть. Ну вот не могу, и всё. Как будто что-то внутри препятствует. Умом понимаю, что она – наша Матушка и Заступница, а сердце – глухое, не отзывается. Как камень. Не было у меня в жизни мамы, и Её язык не поворачивается так называть!»

Размышляя над этой драмой, неожиданно сопоставились две вещи, казалось бы, не связанные друг с другом: опыт детства и наше переживание Божественного. «Все мы родом из детства» – говорил Антуан де Сент Экзюпери, и, возможно, мы сильно недооцениваем, насколько именно детские непосредственные впечатления определяют тот колорит, в котором мы видим не только окружающий нас мир, но и Самого Господа Бога.

Вот что говорит преп. Порфирий Кавсокаливит: «Из-за родителей в душе детей образуется такое состояние, которое накладывает отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Их поведение в дальнейшем, их отношения с другими людьми  зависят непосредственно от жизненного опыта их детских лет. Они вырастают, получают образование, но в глубине своей остаются такими же».

Вряд ли кто-то будет спорить с утверждением, что Бог – наш Отец Небесный. Но ведь у каждого есть свой, сформировавшийся в детстве, объем впечатлений, связанных с образом отца. Слово «Отец» – это код доступа к детскому опыту взаимодействия с реальным живым отцом или тем, кто его заменял. И говоря о Боге как об Отце мы каждый раз вызываем из глубин души определённое представление, которое может быть различным. Но от чего же зависит, каким будет этот детский опыт – положительным или отрицательным?

Этот вопрос был подробно проработан в транзактном анализе Эрика Берна, где фигура «Родителя», наравне со «Взрослым» и «Ребёнком» является ключевым понятием.

Берн выделяет две основных функции в фигуре «Родителя»: это контроль и забота. «Контролирующий родитель» ограждает и ограничивает ребёнка, наставляет, как правильно жить, командует, направляет, ожидает послушания.

«Заботливый Родитель» поддерживает, вдохновляет, эмоционально питает и утешает, разделяет душевные проблемы и сопереживает. А что же в крайних проявлениях? «Контролирующий Родитель» – это властолюбивый диктатор, который всегда прав. «Заботливый Родитель» – это удушающая своей гиперопёкой тревожная мать, уверенная, что без её участия ребёнок пропадёт – даже если этому ребёнку уже далеко за... ­ Как метко выразился один из молодых авторов популярного нынче жанра «стишков-порошков»,

«я не из типов что как слизни

прилипли к жёнам и домам

я вольный волк бунтарь по жизни

ведь правда, мам?»

В нормальной, полной семье эти функции распределяются между отцом и матерью, и таким образом перегибы компенсируются. Но в неполной семье опасность застрять в одной из крайностей очень высока.

Новозаветное Откровение о Боге как об Отце даёт нам ясные ориентиры, что же такое – «здоровое» отцовство. «И отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах» (Мф.) ­­ Таким образом, источник всякого подлинного отцовства — Бог, человеческое отцовство нисходит от Него и обязано Ему.

Иоахим Иеремиас в «Богословии Нового Завета» утверждает, что сама форма обращения Христа Спасителя к Своему Небесному Отцу была по сути революционной. Вот что он пишет: «во всей обширной молитвенной литературе древнего иудаизма - и это можно утверждать с полной уверенностью - нет ни одного примера обращения к Богу ‘Abba, ни в литургических, ни в личных молитвах».

Это слово «ведет свое происхождение от детского лепета и потому не склоняется и не предполагает суффикса. ‘Аbba - это первые звукосочетания, которые ребенок начинает лепетать… Современникам Иисуса показалось бы непочтительным, да просто немыслимым такое фамильярное обращение к Богу. А вот Иисус отваживается использовать слово ‘Abba для обращения к Богу. Абсолютная новизна и неповторимость обращения к Богу ‘Abba в молитвах… показывают, что оно выражает главное в отношении Иисуса (Христа) к Богу. Он говорит с Богом, как ребенок со своим отцом: доверчиво, ощущая его защиту, и в то же время почтительно и с готовностью к послушанию».

Наиболее ярко идеал отцовства показан Спасителем в притче о блудном сыне (Лк.) ­­­ Отцовская любовь – это прежде всего свобода и защищённость. Отец не препятствует уходу сына и не отказывает ему отдать наследство – и в то же время последнее прибежище, куда возвращается сын – это отчий дом. Позиция отца по отношению к сыну – это позиция полного доверия и предельного риска: ведь сын на самом деле мог и погибнуть. В этом странном поступке отца проявляется высшее качество безусловной Божественной любви – уважение к праву другого быть  таким, каким он хочет – и даже быть совсем плохим.

В притче мы видим два образа «отца» в сознании братьев. Младший допускает саму возможность выбора, остаться ли с отцом или уйти. Для старшего сама ситуация выбора – невозможна. Он сразу капитулировал, сдался, согласился с тем, что обречён быть всегда «под отцом». Младшему сыну хватило сил поверить и в себя самого, и в отцовскую безусловную любовь, чтобы воспользоваться правом «быть плохим». Он верил в то, что отец не откажет ему – хотя и понимал, насколько больно будет отцу видеть, как родной сын уходит неизвестно куда.

Если посмотреть на ситуацию из позиции контроля и управления, то уход сына «на страну далече» выглядит полным фиаско отца как воспитателя и главы семьи. Это очевидный провал. Уходящий на сторону сын теперь совершенно неконтролируем. То есть, он потерян, и возможно, навсегда. Но если отец любит сына и заботить только о его благе – а не о своих интересах – отец поступает единственно правильно. Он не навязывает сыну свою, отеческую, систему координат, он не пытается подменить «неправильную» жизнь сына своей собственной – «правильной», он позволяет сыну самому делать ошибки и учиться определять, что – добро, а что – зло, на собственном опыте, прорываясь через острые кризисы.

Загадочная фигура старшего сына в таком контексте выглядит как вполне инфантильная: да, он «никогда не переступал распоряжений» отца, но содержание его жизни целиком определялось отцом. Он не противоречил, не расстраивал отца – при этом внутри копилось недовольство, выразить которое он боялся и его прорвало только лишь когда вернулся младший брат. Мы слышим упрёк, адресованный отцу, и не без оснований начинаем подозревать, что его послушание было вовсе не бескорыстным. Старший выставил счет отцу, он не просто так остался с отцом, он движим своим нарциссическим Эго, которое требует возвышения – за счёт постоянного указания на дурной поступок младшего брата.

В воздухе как бы постоянно звучит: «Вот смотри, Отец, я-то не то, что твой младший сын,  я навеки с тобой, я-то тебя никогда не брошу!» Как это ни прозвучит парадоксально, но старшему сыну жизненно необходимо, чтобы младший был именно «плохим» – за счёт «плохого» брата он легко утверждает себя в статусе «хорошего» сына. Но по сути старший сын предал себя, инвестировав себя целиком в Отца, стараясь слиться с ним в надежде его поглотить и получить себе всю его силу и мощь – и в этой ситуации возвратившийся брат – это нежданная угроза: теперь Отец – не только его собственность, Отца снова придётся делить с этим негодным братом!

С чем же возвращается блудный сын домой? С главным сокровищем души – смиренной любовью. Он не рассчитывает на прощение, он готов терпеть укоры и осуждающие взгляды домочадцев – но он хочет быть рядом с отцом, в родном доме – пусть даже в статусе слуги. После такого позорного провала попытки самостоятельной жизни ему потребовалось гораздо больше мужества, чтобы вернуться, нежели когда он решил уходить.

В притче отец как не принадлежал никому – но при этом был с обоими детьми, – так и остался самим собой, разрушив ожидания старшего сына. Он так и не сливается ни с кем. Старший чувствует, что Отец, оказывается, не манипулируем теми бесконечными «жертвами собой», которые сын ему приносил. Несмотря на все труды по «завоеванию» Отца, Отец так и не почувствовал себя должником: он продолжает одинаково любить обоих детей – и при этом свободен.

Если резюмировать специфику новозаветного отцовства, оно противоположно другому формату отношений – собственничеству, отношениям раба и господина – свойственных Ветхому Завету. «Я уже не называю вас рабами, потому что раб не знает, что делает его господин; но вас Я назвал друзьями, потому что всё, что услышал от Отца Моего, Я поведал вам» – говорит Спаситель в прощальной беседе (Ин.­­).

Давайте посмотрим, чем же отличаются отношения отца-сына в отличие от господина-раба?

­Диалогичность. Отец не только говорит и приказывает, но и умеет слушать сына, не перебивая и не унижая. Даже когда он говорит совсем не то, что хотел бы услышать Отец.

­Доступность. Отец для сына всегда доступен, если в этом есть необходимость. Господин для раба – нет. А вот у отца всегда найдётся время для своих детей.

­Заинтересованность. Отец хочет знать, чем живёт его сын, что происходит внутри. Для Господина внутренний мир раба малоинтересен: главное, чтобы он четко исполнял свои обязанности.

­Включённость в жизнь сына. Отношения раба и господина жёстко определены; границы отца-сына прозрачны и подвижны.

­Отец – прибежище сыну, а не угроза. Он радуется отцу, где бы его ни встретил, а не смущается или стесняется.

­Отец не бросает сына, даже если он становится обузой. Нефункциональный раб господину не нужен.

­Сын может не соглашаться с Отцом, а иногда даже может его сильно расстроить – если по-иному невозможно. Но это не будет означать, что сын его не любит. Раб не может противоречить или расстраивать своего хозяина, иначе будет наказан.

Противоположная отцовству позиция «собственничества» – это прежде всего позиция «владения» и «управления», причём нет никакой разницы, каким образом это будет осуществляться – путём жёсткого деспотичного контроля или, напротив, мягкой, ласковой, обволакивающей гиперопёки.

В прощальной беседе Христа Спасителя эти две противоположные позиции – отцовства и собственничества – обозначены под образами «пастыря» и «вора». Вор приходит только для того, чтобы обладать. Пастырь – ищет блага самих овец, чтобы они «имели жизнь, и имели с избытком». И ради этого он готов пожертвовать собой. Вор ищет использования, Пастырь – отвечает за благо вверенных Ему овец.

В этом образе перед нами раскрывается в своей глубине отцовская власть. Это не право обладания, но неизбежность жертвы собой ради блага другого. Апостол Павел обращается к Галатам как к своим детям, которых он «снова рожает в муках, пока не будет изображён в них Христос!» (Гал. ­). Это очень сильный образ: ведь по сей день, несмотря на всё развитие медицинских технологий, любая забеременевшая женщина понимает – это может стоить ей жизни – но она идёт на риск ради блага ребёнка.

«Собственничество» как доминирующая модель отношений между родителем и ребёнком приводит к тому, что и окружающий мир, и Бог будут восприниматься через определённую призму.

Какие же черты характерны для «собственнического» типа отношений?

­Только «собственник» имеет право решать, что хорошо, а что – плохо. Он по определению не может ошибаться; любое сомнение в непогрешимости воспринимается как угроза для авторитета и жёстко пресекается на корню. Естественно, ни о каком признании даже очевидных ошибок не может идти речи.

­Только ребёнок (или подчинённый) несёт ответственность за то, что родитель (или начальник) гневается, раздражается, «выходит из себя». Почему – смотри предыдущий пункт. Таким образом воспитывается острое чувство вины за негативные состояния «старшего» и через это открываются безграничные возможности для манипулирования. Он боится нарушить указания «высшего» только потому, что не хочет снова чувствовать себя виновным в его гневе.

­Если смотреть из позиции «собственника», то любовь – это обязанность, а не возможность. И прежде всего это обязанность низших по отношению к высшим. Поэтому любовь можно требовать. А вот ответное благорасположение – «сверху вниз» – необходимо ещё заслужить, оно не может быть дано «на вырост», без каких бы то ни было условий.

­В идеале ребёнок или подчинённый как самостоятельная личность должен быть целиком упразднен и превращён в абсолютно послушное и безвольное существо, реализующее «родительский проект», а не как личность, которая гармонично раскрывается естественным образом. Это останавливает развитие и делает человека «вечным ребёнком», «adult child».

­Невозможность определения границ личности в связи с их поглощением или, напротив, сознательным игнорированием. Сын или дочь неотделимы от родителя, накрепко «приколочены» к нему всеми доступными способами, в том числе эмоционально и финансово. Слияние,  растворение, поглощение – это может происходить не только в семье, но и в любой корпорации. Но есть и противоположная крайность – отчуждённые, формальные отношения, когда границы – жёсткие и непроницаемые.

Насколько опасна такая «собственническая» авторитарная модель отношений, хорошо показал психологический эксперимент Рона Джонсона «Третья волна».­ 1967 год, Калифорния. Небольшая школа. Учащиеся ­класса отказываются поверить учителю истории, который утверждает, что нацисты были самыми обыкновенными людьми. Тогда Джонсон предложил эксперимент.

Сначала он объяснил силу дисциплины и установил жёсткий распорядок в классе. Школьникам «игра» понравилась и они охотно выполняли приказы. На следующий день он объяснил силу «общности». Ученики дружно хором скандировали: «Сила в дисциплине, сила в общности». В конце урока он показал им особый жест – «салют Третьей волны» – которым теперь они должны были приветствовать друг друга.

Вскоре появились и членские билеты, и новые участники из других классов, свои «доносчики» и свои «каратели». Я не буду подробно описывать все детали эксперимента – вы можете посмотреть фильм «Эксперимент ­волна».

Итог оказался трагическим и неожиданным для всех. Не встретив практически никакого сопротивления, Джонсон за одну неделю смог создать реально работающий аналог Третьего рейха – объединения людей вокруг утопической идеи, ради которой люди были  готовы стать безропотными винтиками, с готовностью переступая через любые законы и требования совести.

Это был не единственный эксперимент, который заставил учёных серьезно задуматься: оказывается, в человеке нет надёжного иммунитета к системе подавления. Человеку легче стать подневольным рабом и переложить свою ответственность на Господина, нежели чем воспитывать в себе подлинные Сыновство и Отцовство. Божественный дар свободы и личной ответственности на самом деле оказывается бременем, которое легко сбрасывается – как только появляется возможность.

Дорогие друзья! Перед нами – непростая задача: свидетельствовать перед миром о настоящем Отцовстве, источник которого – Бог. Но этому «отцовству» надо учиться, потому что сегодня с большим трудом можно встретить человека со здоровым, неущербным детским опытом прикосновения к полноценному отцовству. Не познав на личном опыте вкус Божественного Отцовства, человек так и будет продолжать ошибочно проецировать ущербный, а то и болезненный образ земного отца на представления об Отце Небесном. Из этого порочного круга следует выходить. И в этом плане нам, людям церковным, очень повезло: ведь всё, к чему побуждает нас церковная жизнь, это прежде всего опыт опознания Бога как Любящего Отца, а не Мстительного Контролирующего или Бесконечно Тревожного Родителя. Каждым мгновение нашей жизни мы призваны ощущать Отца, Который не боится давать свободу Своим детям – даже когда они ведут себя совсем не идеально. Отца, Который всегда находится рядом – даже если умалчивает о Своём присутствии. Отца, Который настолько верит в наши возможности, что не боится давать нам упражнения почти на грани наших сил. Любимого Отца, Который хочет, чтобы мы проживали нашу, собственную жизнь – радостно, благодарно, усердно, вдохновенно – а не обречённо влачились вслед чужой воле. Он, как Премудрый Педагог, ждёт от нас не вынужденного подчинения, а сознательного и вдохновенного соработничества.

Геронда афонского монастыря Симонопетра архимандрит Эмилиан (Вафидис) пишет: «В христианской жизни нет никаких «нужно». «Нужно» – это умственное заключение… Слово «нужно» не трогает, не волнует. Слово «нужно» даёт ощущение рабства, отбивает желание продвигаться вперед. Слово «нужно» не приводит к Богу, Слово «нужно» относится к человеческой воле, к человеческому намерению, которое, как мы все знаем, хрупко. …Нет никакого «нужно». Поэтому я не могу ответить на вопрос: «Что нужно теперь делать?» Пускай душа движется навстречу к Богу, опираясь на свои наблюдения и ощущения».

Позвольте в завершение рассказать небольшую историю, которая описана в «Современном афонском патерике». Некий молодой послушник, прожив несколько лет в маленьком скиту с двумя престарелыми монахами, в какой-то момент смертельно устал от  постоянных ночных служб, вечного недосыпа, скудной еды, – да и хозяйственные дела главным образом лежали на нём. И он решил: всё, уеду с Афона, женюсь, и стану обычным нормальным семейным священником. Услышав об этом, старцы промолчали. Он уже подготовил целую апологетическую речь в свою защиту – но она оказалась не нужна.

Через несколько дней, когда он собрал свои вещи, чтобы навсегда покинуть скит, старички вышли его проводить. Они так и не сказали ни слова укора – хотя понимали, что их предают и бросают на произвол судьбы. Им было очень больно – но они смогли прорваться сквозь боль и не обидеться. На прощание один из них вынул из-за пазухи толстый конверт – в котором лежали деньги. «На, возьми, пожалуйста: ты столько трудился на нас, теперь едешь в мир, там они тебе больше пригодятся – а мы уж как-нибудь обойдёмся, мы же монахи, в конце концов!» Когда юноша понял, что ему отдают все деньги обители – лишь бы ему там, в миру, было легче устроиться – и отдают без малейшего укора или назидания – его пробило. Он упал в ноги к своим старцам – разревелся, как малое дитя – и никуда не ушёл.

Мне хотелось бы закончить словами из стихотворения Александра Солодовникова:

Дорожу я воспоминаньем,

Как отец меня плавать учил.

Покидал средь реки на купаньи,

Но рядом со мною плыл.

И когда я в испуге и муке

Задыхался и шёл ко дну,

Отцовские сильные руки

Поднимали меня в вышину.

И теперь, когда я утопаю,

И воочию вижу конец,

Я, как мальчик тот, уповаю,

Что рядом со мной Отец.

Он вернёт из любой разлуки,

Вознесёт из любой глубины,

Предаюсь в Его крепкие руки,

И спокойные вижу сны.

// Актовая речь протоиерея Павла Великанова на торжественном Акте Московской духовной академии 14 октября 2018 года