Красота — сестра духовности

22 января 2016 г.

Тема новой книги известного московского протоиерея, настоятеля Храма св. Николая в Пыжах Александра Шаргунова «Культура и антикультура» (Москва: Издательство Сретенского монастыря, 2014. – 448 с.)  весьма остра – касается вопроса о том, как оценивать современную культуру в свете православной веры.  Браться за эту тему в наши дни, когда культура считается едва ли не верховной ценностью просвещенного мира, а творчество фактически приравнено полной свободе самовыражения (главное, чтобы оно было «освящено» книжной обложкой, выставочным пространством, статусом акции, а также предприимчивостью циничного издателя/куратора, исходящего из того, что коммерческий успех предприятия пропорционален его эпатажу, преодолению тех или иных «запретов», «табу»), означает проявить духовное и гражданское мужество.

Решая ее на разном материале, отец Александр ясен, последователен, решителен, в лучшем смысле слова ортодоксален. Подлинная культура, в его духовном понимании, является продолжением православной веры, бесконечного разнообразия Божиих даров, которые в каждом человеке способны расцвести своими цветами. Она в мировом масштабе самобытна, узнаваема, разнообразна, дала миру не только архитектуру и убранство храмов, дивные напевы, удивительный по выразительности язык церковных служб, но и различных гениев, от богословских до полководческих (св. Александр Невский) и медицинских (св. Лука Войно-Ясенецкий). Она принадлежит и прошлому, и продолжает проявлять себя в современности.  В этой культуре, вместе с ней и сквозь нее так или иначе говорит Правда — Реальность присутствия Бога в мире. Корни ее — Божественная литургия, Священное Писание и та любовь Иисуса Христа к каждому человеку, которая неложно обещает, что для тех, кто отвечает на нее, то есть идет Крестным путем Христовым, выполняет Его заповеди, смерть становится прологом личного Воскресения.    

При этом читатель ощутит, что культура, в своих проявлениях отличающаяся от истинно церковной, то есть светские поэзия, литература, музыка, живопись — не внешнее приложение духовного кредо  о. Александра, а материя, знакомая ему изнутри, в меру личного знания деятелей русской культуры, понимания психологии творчества, представления о критериях мастерства, вкуса, творческих взлетов и падений. И эта культура, угадывается в книге, при условии, что не отречется от тайны человека, созданного по Образу и Подобию Божиему, способна оставаться культурою, а не ее «обезьяньими» искажением, подменой, открытым отрицанием —  иными словами, нигилизмом или, если называть вещи своими именами, антихристианством. Как подделка, а порой красивая «ложь», антикультура не только вторична по отношению к культуре, но и нуждается в ее образах, дабы «иконологичность» сделать трамплином своего кощунственного по духу самоутверждения.  Писатель, продолжает отец Александр, не обязательно должен быть христианским по теме своей вещи. Главное, чтобы творчество оставалось светлым — излучало красоту творения, красоту человека, не была очарована темным, злом.  

Отметим, что отец Александр стал в России не первым, кто взялся критически оценить антихристианство культуры ХХ века и ее интеллектуальных предтеч в лучах христианства. До него в подобном ключе были написаны немало ярких работ Н.Бердяева («Труп красоты», «Духи русской революции»), прот. С.Булгакова («Карл Маркс как религиозный тип»), свящ. П.Флоренского («Обратная перспектива», «Доклад о Блоке»), прот. Г.Флоровского (глава о Серебряном веке в «Путях русского богословия»), писателей и мыслителей русской эмиграции («Ересь утопизма» С.Франка), богословов зарубежной русской церкви (о. Серафим Роуз о дарвинизме, эволюции, Тейяре де Шардене).

Однако следует сказать, что такие попытки системно не предпринимались, а также не затрагивали с духовной стороны тех событий и ситуаций культуры сегодняшнего дня, которые в силу их антихристианского содержания (надо сказать, не всегда распознанного даже христианами в этом качестве!) требовали бы немедленного, внятного, основанного на духовном авторитете, небезопасного (в штыки принятого современной «толпой»!), православного «Так нельзя!», «Это самоубийственно для личности, семьи, государства, самой культуры!», «Здесь пролог необольшевизма, “нового хунвейбинства”, грядущих кровавых гонений на Церковь, явления антихриста!» 

Также важно, что о. Александр противопоставляет антикультуре — как элитарной (агрессивно указывающей на свою рафинированность, профессиональное понимание оригинальности, «авангардности» того, что не видит и не понимает «стадо», в том числе православное), так и массовой (через телевидение, средства массовой коммуникации внушающей вседозволенность, свободу жить любой ценой в свое удовольствие) — не некое гуманизированное, терпимое ко всему, удобное для современного человека христианство, которое в сфере культуры готово ради «конкордата» с государством, с меценатствующими «людьми доброй воли»  довольствоваться некими отдельными христианскими знаками, вставленными в любой, в том числе иноконфессиональный, а также антихристианский, контекст, а жертвенную культурную жизнь не по лжи малых сих. Такова, к примеру, в освещении о. Александра Людмила Крюкова — ученый-экономист, директор православной школы, поэт, мученица.   

Для о. Александра как своего рода христианского воина с «последним оружием» в руках, поэтому неприемлем, как можно догадаться, совет православным делать вид, что антикультуры нет, то есть как бы переключать телевизор с канала на канал.

Быть может, книга о. Александра не для монашествующего и, тем более, не для аскета, для которого светская культура даже в ее самых положительных проявлениях давно осталась позади как пройденный этап жизни. Однако о. Александр в своей книге нигде не говорит, что, скажем, светская музыка при всем ее очаровании — это «великая язычница», что в принципе очевидно для того, кто впитал в свое сердце музыку Псалтири, Божественной Литургии, сакрального языка Церкви (он, чего не понимают неообновленцы, не выступающие за обязательную русификацию английского языка, требует постижения, как и любой язык!), икон, годового круга праздников. Напротив, о. Александр считает, что для многих культура способна стать не ядом, порой тонким, а одним из важных инструментов самооценки, роста, воспитания (в том числе детей).

Поэтому о. Александр как авторитетный проповедник, воинствуя, просвещает. Он дает понять, что приобщение к истинной культуре помимо веры требует и усилий — умения учиться читать, воспринимать отдельные слова и сочетания в контексте (чего часто не делают при чтении Нового Завета, что приводит к искажению Евангельского благовестия любви), а также говорить красиво, не на «готовом» (формулы компьютерного типа),  блатном, или, тем более, матерном языке, фактически антимолитве.  Отсюда его боль о такой важной составляющей современной культуры, как школьное образование, из которого изгоняются уроки не только «Основ православной культуры», но и по русской литературе.

Наконец, книга о. Александра внушает мысль, что культура помимо культуры как таковой это и восприятие культуры. Антикультура властно навязывает современному миру свое понимание гениев мировой культуры — например, различения в творчестве прежде всего эротических комплексов (согласно З. Фрейду), продолжения противоестественных или извращенных склонностей. Важно этому одностороннему исканию «темного», «лунного», превращающему Андрея Рублева в «безумца», а Микеланджело в содомита, противопоставить умение читать их произведения так, чтобы даже для профессионального историка культуры не оставалось сомнений, что в их красках и линиях окно в «С нами Бог!»

Итак, книга о. Александра составлена из статей, выступлений, интервью, некрологов, посланий на юбилеи, рецензий,  многочисленных ответов на пытливые вопросы читателей православных журналов. В этой мозаике — в целом весьма живой, поскольку формат диалога с читателем не раз меняется — фигурируют развернутые или краткие оценки  Макиавелли, Руссо, Маркса, Дарвина, Ницше, Фрейда, Малевича, Сартра, следствий Второго Ватиканского Собора, Леннона, рок-музыки, «культурной революции» в церкви (необновленчества), показа фильма «Последнее искушение Христа» по российскому телевидению, концерта Чиконе («Мадонны») в Лужниках, российских телевидения и массовой культуры в целом, выставок «Осторожно, религия!», «Запретное искусство», «панк-молебна» в Храме Христа-Спасителя, литературных премий Букера и Антибукера, карикатур на Магомета, «антиклерикальных» заявлений и коллективных писем деятелей культуры, иных известных лиц или громких общественных событий.

Насколько требует тема, в книге о. Александра говорится  и о другом: об искажениях христианства в католичестве, протестантизме ХХ в., о неообновленчестве, о натяжках сближения марксизма и христианства, о подчинении культуры государству (особо интересен сюжет о Екатерине II как авторе жития преп. Сергия Радонежского), об искушениях, которые порой возникают даже у духовных лиц при чтении В. Розанова, о перекосах околоцерковного восприятия Иисуса Христа (поэма «Путь Христа» Ю. Кузнецова), о попытках соединения несоединимого.

Разумеется, что, размышляя о культуре, о. Александр обращается прежде всего к наследию отечественных писателей, мыслителей, и не только по ряду акцентов, на его взгляд, весьма сомнительному  (Л. Толстой, В. Соловьев), но и безусловно (хотя и очень по-разному) по-христиански положительному. Таковы, к примеру, Пушкин,  Гоголь, Достоевский, а из современных авторов — Распутин. Если христианский гений одних чудесным образом целокупен (зрелый Пушкин, о чем бы он ни писал), то у других (Гоголь, Достоевский) обретен в борениях. Строит о. Александр и предположения о неосознанном христианстве творчества тех писателей (Платонов), которые как правило христианскими не считаются.  Один из самых тонких пассажей книги о. Александра, по нашему мнению, посвящен А. Солженицыну, первому советскому писателю, который, как говорит о. Александр, открыто призвал отказаться от жизни по лжи (этот его духовно-нравственный призыв сохраняет свою силу и сегодня, в атмосфере новой исторической лжи, утверждения греха как нормы жизни), а также «на общепопулярном уровне, понятном для советского человека», высказался в романе «Раковый корпус» о Боге. 

С конкретикой всех этих характеристик, и очень метких (теория Фрейда — источник анти-исповеди, общественного любования грехом), лучше познакомиться напрямую, чем через пересказ. Вместе с тем, любой читатель, взявший в руки книгу о. Александра, обратит внимание, что мозаика ее образов и оценок, направляет от выявления историко-культурного недуга к его преодолению. При описании тех случаев, когда это в современной культуре происходит, о. Александр не обязательно говорит об именах (поэт С. Бехтеев, автор пронзительных стихов о св. Царственных мучениках), которые известны всякому читателю, а также ссылается на свой личный опыт общения с архимандритом Матфеем (Мормылем), на протяжении ряда десятилетий самим певческим голосом Троице-Сергиевой Лавры, или с Анастасией Цветаевой.

 Означает ли это, что все высказанное о. Александром по поводу культуры и антикультуры безусловно?  На наш скромный взгляд, это так, если иметь в виду главный духовный посыл книги. Заметим, правда, при его последовательном применении  культура XIX—XX вв., в том числе русская, способна сжаться буквально до куска шагреневой кожи. И действительно, зачем стремящемуся к чтению художественной литературы христианину знакомиться с претенциозными «Имморалистом» или «Фальшивомонетчиками» Андре Жида, романами, которые во Франции входят во все университетские программы, или с редким по мастерству исполнения «Хаджи Муратом», повестью, где художественный гений Толстого не оставляет камня на камне на всех, включая религиозную, составляющих русского мира?  А вот с решительным отвержением казалось бы «безнравственного» и психологически «плоского» Бальзака спешить, пожалуй, не стоит, так как при его внимательном чтении обнаруживается, что он и не автор близких к бульварным повествований, и не социолог-материалист (такое восприятие Бальзака навязано горе-читателями Марксом, Энгельсом и вслед за ними советской образовательной системой), а писатель, всем проявлениям падшего постимперского мира тонко противопоставивший в своей «Человеческой комедии» бытие католических душ, связанных главным образом с провинцией.

С другой стороны, написанное о. Александром заставляет задуматься о содержании посильного православного просвещения теми, кто в силу своей профессии вступает в те или иные контакты с весьма обширной гуманитарной аудиторией, которая, увы, не готова к принятию решительных назидательных оценок, ограничению своего кругозора и которая ради повышения интеллектуального уровня, исторической осведомленности или профессионализма будет-таки читать Ницше (надо сказать, что увлекательность этого чтения сильно преувеличена!), ибо ей известно о громадном историческом интересе к нему у других писателей и мыслителей. К примеру, не секрет, что сочинения Ницше, начиная с 1890-х годов, были прочитаны очень по-разному, стали как катализатором антихристианского настроя многих деятелей культуры (Ж.-П.Сартр), оправдания богоравной свободы творчества (Р.М.Рильке), так и опытом тех, кто переболев Ницше (таковы П.Клодель или Ф.Мориак, о котором сочувственно упоминает о. Александр), стали христианскими писателями если не всегда по своей теме, то по общему настрою своего творчества.

Да, и в отношении самого Ницше, которому действительно принадлежат отдельные мерзкие слова о Спасителе, апостоле Павле, Церкви, не все столь, если думать о возможностях подачи его сочинений именно в христианском контексте (а всех и все, как напоминает апостол, можно «пленить Христом»!), однозначно. Во-первых, этот сошедший с ума сын пастора обратил внимание современников на «смерть Бога», то есть на взрывной характер секуляризации в немецком (то есть протестантском!) обществе, на перерождение религии в плоскую, комфортную для эры капитала идеологию. И это многих, в том числе в России, где Ницше порой был воспринят как парадоксально религиозный писатель, подтолкнуло к Церкви. Достаточно сравнить в этом плане Ницше с Дарвином, Марксом, Фрейдом, чтобы понять, что эти ловцы душ никого и никогда к Христу не вели. Во-вторых, не исключено, что в деталях изложенная биография Ницше, точнее, история его пестрых интеллектуальных увлечений, а она весьма характерна для второй половины XIX в. (в этом Ницше не так уж отличается от своего русского визави В.Розанова или даже Льва Толстого), могла бы дать ключ для понимания его духовной драмы, конечной неудовлетворенностью всем, что могла предложить ему современная западная культура. Отсюда его инстинктивное доверие к Достоевскому, «единственному психологу, который меня чему-либо научил».

Однако высказанное суждение — а оно принадлежит педагогу, который долгое время размышляет над тем, как можно преподавать современную культуру, не отдавая ее понимание на откуп антикультуре, едва ли ставит под сомнение все с болью высказанное о. Александром. Его книга имеет характер боевого знамени. И как боевое знамя она должна быть с благодарностью поприветствована.

Василий Толмачёв, доктор филологических наук, профессор МГУ (журнал «Москва» №1, 2016)