Уроки почившего профессора: Памяти М.М. Дунаева

12 сентября 2008 г.

12 сентября 2008 года - девятый день кончины профессора Московской духовной академии Михаила Михайловича Дунаева.

11 сентября 2008 года. Усекновение главы св. Иоанна Предтечи – «Иван Постный», как называли когда-то этот день в народе. С утра (а точнее — ночью) в окна барабанил дождь. Уютно и немного грустно. Сижу дома и пишу (а точнее — пытаюсь писать) поминальное слово, посвящённое почившему старшему товарищу. Завтра Михал Михалычу девять дней. Как просто и адекватно звучит это в простой разговорной речи! В официальном некрологе, проповеди или простой заметке, призывающей нас усилить молитвы о новопреставленном рабе Божием Михаиле, прозвучало бы: «исполняется девять дней со дня кончины» или что- нибудь в этом роде. А так — «ему девять дней». Так бы мы сказали о новорождённом младенце. Да так оно и есть. Новорожденный в жизнь вечную…

Писать о Михмихе (как любовно, и конечно же, заглазно мы его все называли) оказалось очень непросто. Скомканные листы, брошенные в корзину — свидетельство тому. Писал целый день и едва успеваю к сроку. Оправдываю себя лишь тем, что для него наши земные сроки значения не имеют, впрочем, как и мои писания… Однако, вот тут-то и начинается первый урок почившего профессора…

Человек и время. «На заре туманной юности» зримый образ этого, казалось бы, весьма отвлечённого понятия показал мне один из насельников прославленного Псково-Печерского монастыря. Ангел на белоснежной стене монастырской звонницы указывает на циферблат часов, словно говоря нам: «Братия, время близко!» Инок сказал об этом походя, мимоходом, но образ запечатлелся в юной памяти, не отягощённой ещё всякого рода лишней информацией, и остался в этой памяти, как я полагаю, навсегда.

Михал Михалыч (да простят мне записные братья-филологи это написание) умел время ценить и умел его использовать. Такой был у него удивительный дар, талант, данный от Бога, талант, который он сумел приумножить. Он очень ценил время, хотя по внешней видимости никогда никуда не спешил, совершал свои круги земного странствия: начало учебного года, Покров — академический праздник, Рождественский пост, Христово Рождество, святки, снова учебные занятия, Великий пост, Страстная, Пасха. Потом следовали экзамены, а затем Михмих, подобно одному из своих любимых героев А. Болотову, отправлялся в деревню. Мы все это знали и в шутку называли его помещиком. Он не возражал. Помещик, так помещик!

На этот ежегодный круг накладывались другие круги: приходская жизнь в храме святой мученицы Татианы при Московском университете, бесчисленные поездки по стране, выступления, встречи  людьми, работа на радио и телевидении, труд над собственными сочинениями. Последнее особенно важно. Не знаю, как вы, но лично я встречал немного людей из числа творческой братии, которые имели возможность высказаться до конца. Точнее, немного людей, которые приложили для этого все усилия, весь свой творческий потенциал (дар Божий) и всю свою волю, приложили для того, чтобы быть услышанными, для того, чтобы реализоваться в полной мере. Как правило, многое остаётся в проектах, и реальные возможности заглушаются тернием пересудов, разговорами о завистниках и интригах, о нежелании работать «за три копейки» и так далее и тому подобное. Да и мало ли что можно придумать в оправдание своей бездеятельности, гордыни и лени! И забьют, в конце концов, эти громкие и «убедительные» самооправдания, тот дар Божий, тот чистый родник творчества, и станет он для тебя водами, горькими, как полынь. А время-то близко, а ангел уже указывает на циферблат твоих часов, и стрелки этих часов уже отсчитывают преддверие твоей вечности…

Он сделал, он смог, он сумел. Представил свою концепцию, свой взгляд на литературу XVIII- XX века. Такие работы нынче крайне редки. Сейчас, и это совершенно очевидно, время узких специалистов. Занимаются всё больше отдельными персоналиями, определёнными периодами жизни творчеств наших писателей. Трудов, подобных по масштабу и всеохватности дунаевскому, что-то особенно не видно. А если они и появляются, то это, как правило, труды коллективные. Такая общая тенденция в нашей гуманитарной области. Но тенденция эта Михал Михалыча не коснулась, и в этом смысле он подобен учёным гигантам XIX века, решавшим, как нам теперь кажется, неразрешимые научные задачи. С дунаевской концепцией, с его методологией можно (и, я полагаю, нужно) спорить. Но, увы. Самым существенным аргументом, против которого и возражать-то трудно, как раз и будут вот эти томики под названием «Православие и русская литература», что стоят у меня на полке. Подарок Михмиха, а теперь уже и память о нём. Плод его таланта, умноженный на сконцентрированное время, отпущенное каждому из нас в строго определённой мере. Своё время он использовал сполна. И в этом для меня и заключается первый урок профессора Дунаева.

А сейчас — перемена. Урок окончен. Я вижу, как Михмих сидит в нашей уютной профессорской и неспешно беседует с кем- нибудь из коллег. Неспешная беседа, обмен мнениями, своя твёрдая позиция… Понимал, что «роскошь человеческого общения» играет для него не последнюю роль в этой земной жизни. Он мягок, благодушен, благожелателен к собеседнику, иногда — слегка ироничен. Его замечания точны и облечены в совершенную форму. Но он никогда не кивнёт головой в знак согласия из «деликатности» или симпатии к собеседнику, если он действительно с чем-то не согласен; не кивнёт, даже если этот мнимый знак согласия просто означает конец диалога. Он никогда не скажет: «Ну, да, ну, да, конечно», если он действительно не хочет сказать этого «да». Служитель слова не должен относиться к слову небрежно и безответственно. Потому что мы все знаем за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда:  ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф. 12, 36-37).

Ещё один урок почившего профессора. Урок на перемене. Михмих идёт на лекцию. Собранный, подтянутый, сосредоточен. И я понимаю, что даже если никто из его слушателей не загорится любовью к русской литературе или не пожелает посвятить свою жизнь изучению церковных древностей, Михал Михалыч идёт на лекцию не зря. Сам его облик, его потрясающая литературная речь, манера держаться и излагать свои мысли, — всё это уже воспитывает будущих пастырей даже на уровне подсознания. Настоящий профессор!  И при этом — никакого желания «казаться профессором», никакого «надувания щёк», никакого индюшатничества. Всё естественно, гармонично, красиво! Невольно приходит на ум словосочетание «воцерковлённая интеллигентность». Да, пожалуй, Михал Михалыч сумел в своей жизни переплавить в горниле глубокой церковности все (нет, пожалуй, почти все) негативные свойства, присущие племени наших интеллектуалов. Был ли он лишён амбиций? Пожалуй, нет. Но это свойственно творческим личностям и в определённой мере полезно для них. Ему бывало приятно, когда его труд видимым образом отмечался Священноначалием или представителями светской науки. Но, согласитесь, что пожинать плоды своих заслуженных трудов гораздо лучше, чем сидеть и злобствовать по поводу того, что «этот Дунаев» или «этот Петров» или «Светозарский» понимают в филологии, истории, кибернетике, геологии или химии гораздо меньше, чем я, любимый, а вот отмечают-то их почему-то! Открою маленький секрет. Такие оппоненты (как правило, заочные) у Михмиха были, и своим регалиям он радовался как неким штурмовым флажкам, водружённым над крепостью противника. Радовался, но не слишком. Скорее это было определённое чувство удовлетворения. И не нам судить об этом.

Кстати, удивительное дело! Будущий маститый профессор, пришедший в наши Духовные школы «варягом» почти двадцать лет тому назад, уже вполне сформировавшимся человеком, удостоенным научной степени в самом «Пушкинском доме», «не побрезговал» надеть мысленный семинарский китель и пройти все ступени духовного образования: от первого курса (тогда – класса) семинарии до степени доктора богословия. Прошел «систему» смиренно и достойно.

Отличительной чертой его церковности лично для меня было отсутствие всякой стилизации, — церковность его была подлинной, не нуждавшейся в некой внешней компенсации. Вполне можно было бы ожидать от «клерикального профессора» каких-нибудь намоленных четочек полутайком-полунапоказ перебираемых в дороге, зачитанной Псалтыри, которая при приближении посторонних поспешно, но не слишком, прячется в сумку или портфель; можно было бы и внешний облик стилизовать «под монаха» или «под мужичка спаси Господи», как этот тип характеризует известный Сергей Нилус. Ничего этого и близко не было. И невольно вспоминаются в связи с этим строки из «Канона покаянного ко Господу нашему Иисусу Христу»: «… и вси во своем чину станут, старии и младии , владыки и князи, девы и священницы…» (песнь 8-я). Он – Михаил Михайлович Дунаев – стоял «во своем чину» благочестивого мирянина, глубоко воцерковленного русского интеллигента. Его подлинная религиозность реализовывалась «в сокровенной клети сердца», в потаенных комнатах (Мф. 6, 6) и в храмовом богослужении, участие в котором было для него насущной потребностью. Да, и еще, конечно, здесь следует обязательно вспомнить его замечательные паломничества… на работу! Михмих в канун Рождества Христова (после нового года, эдак за недельку) или в начале Страстной Седмицы приезжал в академию и проводил великие дни в глубокой духовной сосредоточенности, говел и приобщался Святых Христовых Тайн. В эти святые и велики дни душа христианина бежит суеты, но она же переполняется самыми высокими переживаниями, которые хочется разделить хотя бы отчасти с ближними, и что же может быть лучше в таком случае, как неспешный, всецело подчиненный самому главному ритм нашей школы?

Полагаю, что третий урок профессора Дунаева заключается для меня в том, что между глаголами «быть» и «казаться» он решительно и неизменно делал выбор в пользу глагола «быть», а не в пользу глагола «казаться». Урок окончен. Звенит звонок.

Снова перемена. Михмих общается с коллегами. Я знаю (да и многие из нас тоже знают об этом), что он уже давно тяжело болен. Его болезненное состояние становится заметным окружающим. Но он никогда (здоров он или болен) не «грузит» ближних своими проблемами: ни стона, ни жалобы, ни сетования. А если он замечает, что ты чем-то озабочен, что у тебя на душе «скребут кошки», он никогда не «лезет в душу», а просто и естественно создает некий благожелательный тон. И надо сказать, что это у него здорово получалась. Спасибо ему за это.

И вновь звенит звонок. Последний урок профессора Дунаева – урок его личной веры. Но об этой сокровенной стороне своей внутренней жизни он никогда никому из нас не рассказывал. Мы просто чувствовали, что вера его сильна и глубока, что именно в ней – суть его существования. Теперь эта вера прекратилась, и началось лицезрение лицем к лицу (1 Кор 13, 12).