«Его служение было драгоценным для Церкви». Памяти архимандрита Матфея (Мормыля)

– Матушка Елена, насколько вы были близко знакомы с отцом Матфеем?

– С отцом Матфеем я не была близко знакома. Работая в 1980-е годы в библиотеке Московской духовной академии, я, естественно, была прихожанкой лаврских и академических храмов. Дело в том, что в свое время я профессионально занималась музыкой, поэтому, само собой, не могла быть и равнодушной к тому качеству, с каким исполнялись церковные песнопения. Для меня было важно, и что поют, и как поют. И я сразу отметила для себя, что разница в качестве между семинарским пением и пением лаврских хоров (которые в то время, я считаю, вообще могли быть поставлены на один уровень с профессиональными хорами), конечно, была велика.

Другое дело, что в каждом таком опыте прикосновения к музыкальному сопровождению богослужения был какой-то свой, особый смысл и свои положительные моменты.

Что касается хоров, которыми руководил непосредственно отец Матфей (Мормыль)… Конечно, нельзя было не поддаться исполнительскому обаянию тех хоров, которыми он руководил! Конечно, это было совершенно другое качество, другой масштаб, другой подбор церковных песнопений!..

Эти песнопения могли быть, в ряде случаев, и более редкими, и менее исполняемыми. Они могли быть и более сложными – по голосоведению, по раскладке певческих партий и т.д. Тут было очень много всего... Но в любом случае могу сказать, что каждая служба, на которой можно было приобщиться к регентскому искусству отца Матфея, – была, конечно, прикосновением к чему-то очень важному, большому, значимому.

– Я долго думал о том, чем, в принципе, пение хора отца Матфея отличалось от пения тех хоров, которые мы вообще тогда слышали? И мне пришла на ум фраза Псалмопевца: Пойте Богу разумно… (Пс. 46, 8) Всякое церковное песнопение в интерпретации хора отца Матфея звучало именно «разумно»: во-первых, ярко и понятно звучал текст песнопения – вполне понятный и осмысленный. И певчие прекрасно понимали, что за текст они воспроизводят. И это, видимо, уже сильно воздействовало на слушающего. Ну, и, конечно, певческое мастерство…

– Это все совершенно справедливо. Действительно, дикция у певчих была отработана. А для меня, как бывшей скрипачки, была очень важна чистота исполнения, даже просто интонирование. Потому что далеко не всякому регенту удается добиться чистоты интонирования – в любом хоре, в каком бы то ни было (светском или церковном, большом или маленьком). И чем меньшее количество голосов, тем больше чувствуется разница в качестве интонации. Хотя и большой хор в некоторых случаях грешит таким количеством разных исполнений одной и той же ноты, что вы просто не можете понять, что же это за музыка.

Надо сказать, что у отца Матфея этого не было никогда! У него в хоре была достаточно чистая интонация. И тот репертуарный запас, который был присущ его хорам (конечно, это личная заслуга самого отца Матфея), был просто ни с чем не сопоставим и несравним.

Но, может быть, ему самому свойственно было восприятие такой звуковой мощи? Ведь несмотря на то, что он добивался от своего хора нежнейших оттенков пианиссимо, но и такие, достаточно громкие, уровни звучания там тоже присутствовали. И в ряде случаев – особенно если это пел смешанный хор, если было много высоких сопрановых тесситур во время какого-то песнопения, – конечно, не все певицы могли это выдержать просто физически. Не все могли это воспроизвести должным образом…

Я лично предпочитала слушать хор отца Матфея, находясь в конце храма, а не ближе, предположим, к амвону.

Тем не менее каждый раз это было, конечно, событие!..

Мы, светские музыканты, живя в Москве, предположим, ходили на концерты и слушали одни и те же произведения в исполнении разных исполнителей. И это считалось нормальным: мы находили в каждом исполнении свое достоинство, и для нас это было важным – кто как проинтерпретировал ту или иную музыку. А хор отца Матфея каждый раз пел как-то иначе: у него находились новые краски, какие-то новые подходы, менялись темпы, выражались еще какие-то дополнительные смыслы в этом воспроизведении.

Для меня это было целой эпохой! И если говорить в таком «историко-культурологическом плане», я лично всегда это сравниваю с восприятием Русью наследия византийской культуры.

Ведь известно, что посланцы князя Владимира, которые попали в Византию, в Константинополь, были поражены именно церковным пением. Хотя понятно, что по своему тогдашнему развитию они и не могли оценить его в должной степени (потому что у них не было никакой музыкальной подготовки). И никакой сопоставимой в чем-то музыкальной культуры на Руси в тот момент тоже не было. Тем не менее они были настолько потрясены, что, по их словам, даже не знали, где находились: на небе или на земле. Настолько это пение их потрясло!..

Конечно, Русь долгими веками пыталась воспринять эту культуру. Сейчас, благодаря нашим византологам и медиевистам, начинает понемножечку появляться у нас эта культура, начинает нам открываться. Мы сегодня знаем, например, что это было монодическое, а не многоголосное пение. Вместе с тем мы подошли сегодня к такому поразительному факту, что в целом эта богатейшая культура – со своим разнообразным мелодизмом, с какими-то постоянными поисками (как мы знаем, это все-таки происходило на протяжении веков в византийской музыкальной культуре) – в целом для византийского богослужения давала такое качество, которое сейчас нам недоступно. Особенно если учесть, что мы прошли через период (особенно Европа) обращения к протестантизму, если можно так выразиться, «максимальному минимализму», сравнимому с «Черным квадратом» Малевича. А византийская культура представляет собой такое избыточное богатство, избыточное великолепие.

В чем это выражается? Много золота в храмах, роскошные иконы, много света… И вот это роскошное пение является тоже сопоставимым элементом этой роскошной, избыточной византийской культуры.

– Особенно это ощущалось, когда в безбожное время в советском государстве «молчащая Церковь» (которой не давали голоса) вдруг открывала двери своих храмов, а там была такая удивительная молитва в звуке! Церковно-певческая молитва, Торжество Православия! Я прекрасно помню, как люди «с улицы» попадали в лаврский храм, в котором пел отец Матфей со своим хором, – они долго потом находились в каком-то оцепенении – особенно это бывало на Пасху, Великим Постом, на большие церковные праздники. И они уже с трудом покидали храм, они смотрели на этот хор, как на чудо!

Именно поэтому, наверное, в советское время строго ограничивали приход в храм новых людей (особенно это касалось молодежи), чтобы они – не дай Бог! – не заразились этим духом…

– Да, согласна. И конкретно мне пришлось однажды сопровождать в течение Страстной седмицы приехавших в лавру гостей – пожилых эмигранток, которые уже родились в Европе. Они были с севера Франции, их окружала протестантская храмовая культура. И, естественно, тот православный храм, который находился у них в городе, тоже отражал вполне принципы этого самого минимализма.

Когда они попали в лавру, на эти лаврские богослужения – Великого Четверга, Великой Пятницы, Великой Субботы, самой Пасхи (которые длятся почти в течение суток), – они были просто изумлены. Каждый раз – разное пение, разные священники… Эти роскошные, великолепные церковные облачения, изумительные голоса самих служащих священников и диаконов… Дивные протодиаконы… Эти хоры, с богатейшим музыкальным материалом отца Матфея…

И вот эти дамы в первый день просто не смогли этого вынести – где-то внутри себя они даже возмутились: «А зачем это вообще все нужно?..»

И мне пришлось им объяснять, что на самом деле Россия до сих пор является наследницей Византии и может себе это позволить: вот это избыточное великолепие церковной жизни в своих храмах! Да, конечно, у нас есть и маленькие хоры, до сих пор есть клиросы, на которых поют один-два человека. Ими могут быть и сама матушка, например, супруга служащего священника, которая сама себе регентует и сама читает за псаломщика… До сих пор есть и такие примеры. Есть, конечно, и небольшие хоры, есть и хоры, которые во время советской власти принудительно переводили с места на место. Они не могли долго пребывать в одном и том же храме, их состав постоянно принудительно меняли. На бедных певчих воздвигались, пусть не очень большие, но все же гонения… Но есть у нас и хор отца Матфея!..

– Значит, власти чувствовали, в чем тут опасность…

– Да, наверное. То есть живая церковная жизнь тогда, конечно, была разнообразной в разных городах. Но даже в Москве, в которой все-таки было больше храмов, чем в любом городе Советского Союза, было видно это разнообразие церковной жизни, ее устроение, ее возможности. Тем не менее каждый храм выполнял свою миссию. Это было совершенно очевидно, потому что даже люди, которые не обладали музыкальными способностями и, может быть, даже музыкальным слухом, – они все равно говорили: «Как хорошо поют!» И для них это было важно.

А представляете, когда они же – без слуха, без голоса – сами попадали в лавру! И сами понимали: «Как тут поют! То ли на небе, то ли на земле!» Они просто стояли и рыдали в течение всей службы…

Поэтому лично для меня вот эти мои частичные музыкантские претензии к тому, как спели сегодня, как вчера, где-то хуже, где-то лучше, кто-то где-то «дал петуха», еще там что-то произошло, какая-то нестыковка, – для человека опытного это, конечно, всегда заметно. Я не могу сказать, что я уж очень опытная, потому что регентом не была, просто пела на клиросе, да и не так много, – тем не менее какие-то вещи все-таки улавливаю.

Но совершенно было очевидно, что отец Матфей – это настоящий дар Божий нашей Церкви, потому что у него не было равнодушных!

Приезжали, например, другие регенты, из разных мест, и они за счастье считали постоять на службе отца Матфея и к этому пению прикоснуться. Приезжали и музыканты отовсюду…

Потом, когда смогли сделать записи хоров отца Матфея, стали расходиться его пластинки, бесконечно распространялись кассеты с «самопальными» записями – певчих или тех людей, которые стояли в храме…

Я знаю многих профессиональных музыкантов, руководителей хоров, которые чрезвычайно высоко оценивали мастерство – дирижерское мастерство – отца Матфея.

Потом, надо иметь в виду, что он не просто был дирижером, регентом: у него, конечно, был композиторский дар, который он никому не навязывал, но все-таки его реализовывал через небольшие обработки каких-то распевов (которые ему доставались в тех или иных записях). И он их шлифовал, давал им какое-то дополнительное голосоведение, занимался гармонизациями.

Архимандрит Матфей (Мормыль)

Вообще, он очень тщательно относился к наследию всех бывших до него регентов и композиторов церковных.

И, поскольку в 1990-е годы я работала в издательстве Троице-Сергиевой лавры, мне непосредственно пришлось работать с отцом Матфеем над изданиями (или переизданиями) нотных и богослужебных сборников. И по его благословению мы делали целую серию книжных переизданий – и литургических, и певческих. В том числе – смогли издать два сборника Кастальского.

Так получилось, что самого отца Матфея мне не пришлось издать (он издавался в других издательствах). Но я помню его неизменное благожелательство, неизменный интерес всегда: к какому-то новому проекту, к какой-то книжке. Он всегда мог дать дельный практический совет. Вообще, он всегда ценил всякого человека, который готов был внести свою лепту в церковное делание.

Что очень важно, он никогда не заносился. При всей громадности своей фигуры – и даже внешней – он был скромным человеком. Вот, он ступает по лавре, и кажется, что он движется очень важно, а вместе с тем он мог при этом быстро сказать: «Ты вот, а ну-ка, быстро ко мне!.. Что там у тебя? Ну, благословляется… Иди…».

И колоссальное количество народу им было замечено, запомнено, всегда он был готов дать совет, благословить, если надо, накормить, что-то еще для кого-то сделать…

Такое пастырское благожелательство и благоустроение – вообще народа и каждого человека в отдельности – ему это было свойственно.

Конечно, можно сказать, что это – «дух эпохи», трудной эпохи, к которой он принадлежал. Но ведь к этой эпохе принадлежало достаточно большое количество людей, и многие «ударенные», «побитые» этой эпохой, наоборот, зажались, ушли в себя, боялись сказать лишнее слово.

Отец Матфей – он жил в эту свою эпоху так, как будто ее не существовало (в ее негативных, конечно, моментах). Он полностью отдавал себя своему занятию, своему делу, своим студентам, своим «слушателям» – людям, молящимся в храме. Много было в его ареале совсем разных людей, но никто не мог от него отойти, не будучи в состоянии изумления.

– Скажу только, что отец Матфей и перестрадал, и претерпел в своей жизни очень много, в том числе и от той эпохи, о которой вы только что сказали. Как рассказывала его духовное чадо, врач-офтальмолог Муза Викторовна Лисовская, его неоднократно вызывали в «органы», долго препятствовали поступлению в Московскую духовную академию, монашескому постригу. Ставили очень серьезные препоны для того, чтобы ему можно было продолжить богословское образование. Он все это вытерпел, вынес и мужественно продолжал служить Церкви…

– И служение его было во всех отношениях замечательным, для Церкви драгоценным. И по внешнему впечатлению, в лучшем смысле этого слова, великолепным! «Великолепным» – от слова «лепота»: всяческая красота, доброта. Великолепное служение!

Конечно, сейчас, когда слушаешь записи его хора, может быть, для опытного музыкантского уха иногда возникают какие-то не совсем идеальные вещи. Но я не думаю, чтобы отец Матфей стремился к некоему музыкантскому идеалу…

На клиросе в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре

– Я бы вообще отметил, что записи хора отца Матфея и звучание того же хора за лаврским богослужением – это две разные вещи! Он жил вместе с хором именно в храме, правда ведь? И когда мы слушаем записи, мы мысленно для себя как бы дополняем это храмовое пространство.

– Да, безусловно. Конечно, он ценил сам факт пребывания в храме. Ведь для православных людей богослужение – это наиболее яркая, наиболее значимая часть жизни вообще. То есть люди не приходят в храм для того, чтобы отстоять службу по обязанности, а потом уйти «с чувством исполненного долга». А для православных жизнь Церкви, жизнь духа более всего выражается в процессе богослужения, как мы это знаем.

И вот, вспоминаем мы сейчас эти роскошные, просто умопомрачительные всенощные (даже с точки зрения сегодняшнего дня, просто умопомрачительные!), эти изумительные литургии – с таким нежным, таким трепетным звучанием хора!..

В особенности можно вспомнить в этом смысле звучание монашеского хора, который пел обычно в лавре за поздней литургией. Очень часто отец Матфей второй литургией руководил тоже сам…

Конечно, отец Матфей плохо выносил несобранность, духовную неготовность человека, который пришел петь на богослужение. Потому что для него были важны не только голосовые данные певчего в его хоре, главным было его внутреннее состояние.

Трудно сказать, конечно, может быть, и есть какие-то обоснованные претензии у людей, с которыми отец Матфей обошелся, вероятно, несколько круто – во время репетиции или даже самого богослужения. Но для меня, как редактора книги, очень важны были вспоминания тех людей, которые пели у него в хоре непосредственно, которые видели весь этот процесс изнутри, всю «изнанку» этого певческого делания. В этом смысле путь церковного регента ничем не менее трудный, чем труд любого светского дирижера, который дирижирует не только хором, но, может быть, даже оркестром.

Казалось бы, инструменты подготовлены, люди учились по 15-16 лет для того, чтобы потом попасть в этот оркестр. Их потом годами «шлифуют», и тем не менее один и тот же оркестр, исполняя одну и ту же программу, не звучит одинаково даже у одного и того же дирижера. Это известно. А тем более – если коллектив попадает в другие руки, если меняется акустика, атмосфера, если вообще люди устали или что-то еще произошло. То есть живое исполнение – это всегда великая тайна: что получится, как получится, никто точно не знает!

Именно поэтому «коллеги по цеху» отца Матфея отзываются о нем с величайшим уважением и даже восторгом, потому что так, как ему удавалось «держать» хор, что называется, «на высокой ноте» внутреннего напряжения, – им, светским дирижерам и хормейстерам, – практически не удается.

– Я всегда чувствовал это сам: на любом богослужении, простом или архиерейском, даже Патриаршем, – хор для отца Матфея был «во-первых», а все остальное – «во вторых». И он мог его «защитить» всегда, хор был под его «защитой».

Отец Матфей, и это постоянно чувствовалось, предстоял Богу: он считал, что его дело – самое главное. Может быть, именно поэтому Господь и давал ему такое дерзновение. Всегда его хор был «основным» на богослужении, отец Матфей давал это понять и почувствовать всем. Но ведь, помимо всего прочего, он сам был главным уставщиком Троице-Сергиевой лавры, потому к нему все и относились с должным почтением.

Он любил и прихожан, и братию, и, несмотря на свой сложный и противоречивый в чем-то характер (хотя часто это выражалось только внешне), был тонким и нежным человеком. Может быть, ему самому недоставало нашей любви, признательности, каких-то слов благодарности?.. Как вы считаете, матушка Елена?

– Повторюсь, что главным чувством в моем восприятии личности отца Матфея было и остается восхищение!

– Да, мы и сегодня продолжаем восхищаться и этой личностью, и его хором, и его деланием, и духовным подвигом. А я вспомнил бы еще слова митрополита Минского Филарета (Вахромеева), который, на известие о кончине отца Матфея, произнес: «Мы верим, что отец Матфей сейчас ‟воушию” наслаждается Ангельским пением, к которому он приучал нас всю свою жизнь!» Вечная память!

С монахиней Еленой (Хиловской)
беседовал Николай Бульчук

Православие.RU