Подвиг исповедничества — подвиг святости

— Насколько история Русской Православной Церкви в XX веке для нас открыта? Все ли документы доступны? Или здесь еще есть белые пятна?

— В советское время главным препятствием для изучения истории Церкви была не столько закрытость архивов, сколько невозможность опубликовать результаты своих исследований по этой теме, вполне добросовестных или даже относительно добросовестных. Сегодня никаких причин, которые препятствовали бы изучению истории Церкви в XX веке, уже нет. Документы, относящиеся к основным событиям церковной истории, вполне доступны. Недостаточность сведений относится к частным вопросам — о судьбах священнослужителей, архипастырей, верующих мирян. Здесь действительно встречаются трудности, с которыми нам приходится часто сталкиваться в связи с подготовкой материалов по канонизации святых. Иногда какие-то обстоятельства жизни остаются до конца не выясненными, и это делает невозможным прославление того или иного лица.

Проблемы наших сегодняшних отношений с историей, на мой взгляд, связаны не с недостатком материалов, а с осмыслением событий 1917 года, которые и определяют всё, что происходило затем, как в истории церковной, так и в истории гражданской.

— А в чем сложность этого осмысления?

— Сложно осмыслить подвиг исповедников и новомучеников именно как подвиг святости, увидеть христианский смысл, которым была наполнена их жизнь. Конечно, гораздо проще увидеть в судьбе исповедников веры только жертв репрессий, которые происходили в 20–30­е годы.

— Есть ли разница в оценке этих событий церковными и светскими историками? Насколько я понимаю, методология изучения у них одинаковая?

— Смотря кого называть светскими историками… Считается, что светские историки — это те, кто принадлежит к тому или иному академическому ведомству, университету, а церковные историки — это те, чье место работы, служебное положение как-то связано с Церковью. Но это отличие не носит принципиального характера. Важнее другое — на каких мировоззренческих позициях находится историк. Оценка тех или иных событий напрямую зависит от того, смотрит ли он на историю Церкви глазами церковного человека или глазами человека со стороны. Там, где речь идет о фактах, может быть, и не будет расхождений. Но в осмыслении их серьезные противоречия неизбежны. Нужно сказать, что и светские историки, которые не стоят на почве церковного мировоззрения, высказывают разные точки зрения на эти события.

— И расхождения в оценках могут быть настолько радикальны, что иногда кажется, будто мы имеем дело с двумя разными историями, случившимися в параллельных мирах. В одном Церковь просияла святостью новомучеников, в другом — наполнилась доносчиками, полностью подчинившись тирании безбожного государства.

— Когда акцент делается на доносительстве, это просто недобросовестная интерпретация имеющихся фактов. Конечно, такие вещи происходили, но это было не центральным, а периферийным явлением в жизни Церкви. Не в этом состояло содержание церковной жизни. Но при отсутствии почвы для того, чтобы подвиг мучеников осознать как подвиг, внимание людей приковывается к вещам, понятным в бытовом смысле, — к человеческим немощам.

— Грех понятнее, чем святость?

— Да, внимание человека цепляется за обстоятельства греха. У кого-то может быть тотальное предубеждение против Церкви, кто-то может искренне заблуждаться, а кто-то сознательно ставит перед собой задачу представить историю Церкви в карикатурном виде.

— Можно ли говорить о том, что для Русской Православной Церкви гонения XX века были аналогом тех гонений, которые претерпели христиане на заре становления христианства?

— Да, можно сказать и так. В нашей истории до XX века не было массовых гонений на христиан, хотя можно отметить отдельные случаи, имевшие место еще до принятия христианства святым князем Владимиром. Однако в истории Русской Православной Церкви были свои мученики, которые пострадали за веру, проповедуя среди язычников. А во времена монголо-татарского ига было просто истребление народа: массовое пленение, сожжение городов и церквей. Гибли монастыри, иконы, мощи святых. Но при всем при этом сама религиозная политика Орды была веротерпимой, особенно до тех пор, пока Орда не приняла ислам.

— Есть ли какие-либо типологически сходные черты между гонениями в Римской империи и гонениями в России в XX веке?

— Сходные черты, конечно, есть. Но в Римской империи христиане подвергались преследованиям именно как христиане, то есть само исповедание христианства рассматривалось как тяжкое преступление — как государственная измена, которая карается смертью. В советское время приверженность религии не являлась преступлением по Уголовному кодексу — репрессии не были прямо сопряжены с исповеданием веры. Обвинители находили другие основания: духовенство и активных мирян осуждали по обвинениям просто фантастическим: шпионаж, террористические акты, бандитизм.

— Подписание митрополитом Сергием (Страгородским) декларации «Об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти» было вынужденной мерой?

— Конечно, вынужденной. Но при этом Церковью не было сделано никаких уступок, которые касались бы догматов веры и канонических норм церковной жизни. Этого и не требовалось, потому что советской власти до богословских нюансов просто не было дела. Но некоторые группы — например, обновленцы — в стремлении угодить власти шли на неприемлемые реформы, в том числе затрагивающие веру, богослужебные традиции, канонический порядок. Со стороны же митрополита Сергия речь шла о лояльности, которая не подразумевала принятия никакой идеологии, потому что у Церкви идеологии нет и не должно быть. Лояльность по отношению к гражданской власти подразумевала исполнение гражданского долга. В то время быть лояльным еще не означало принимать марксистскую идеологию. От верующих — главным образом, конечно, от иерархов Церкви — требовалось не вступать в полемику с властями и время от времени делать заявления о поддержке в самой общей форме. Конечно, такой выбор трудно было принять, не смущаясь душой. Как молчать о том, что составляет самую суть происходящего — о тех же гонениях? Но с другой стороны, мы все-таки не можем сказать, что говорить о гонениях — это некая догматическая обязанность архипастырей. К тому же резкие высказывания против власти наверняка привели бы к ужесточению репрессий, гибели еще большего числа людей и — чего более всего опасались — исчезновению возможности реального существования церковной жизни. Конечно, государство вряд ли пошло бы на полный запрет религиозной жизни как таковой, как это было, например, в Албании. Но могло так сложиться, что легальными религиозными объединениями остались бы только обновленцы.

— Трагические события XX века породили церковные расколы, самый крупный из которых — прекращение общения Русской Православной Церкви и Русской Православной Церкви Заграницей. Эти расколы возникали из-за Декларации?

— Нет, не только. Были ведь и иные, устные, договоренности. Например, была договоренность о том, чтобы тех архиереев, которых отправляли в ссылку, увольнять с кафедры, а в тех случаях, когда они были не в ссылке в прямом смысле слова, а им просто запрещалось жить в том или ином городе, их нужно было переводить по месту жительства на другую кафедру. Исполнение этого обещания, которое, очевидно, было дано при переговорах, предварявших издание Декларации, послужило главным побудительным импульсом к тому, что эти архиереи и их сторонники отделялись от Патриархии и переставали поминать на Литургии митрополита Сергия. Так появлялись так называемые непоминающие. Среди «непоминающих» было больше епископов, чем простых священников, а миряне почти не участвовали в этом процессе. А вот обновленчество было воспринято народом в штыки.

— Сейчас эти расколы уврачеваны?

— Да, а те, кто сейчас называет себя наследниками «непоминающих», — это на самом деле представители новых расколов. Никакой реальной преемственности здесь нет. С Русской Православной Церковью Заграницей отношения полностью восстановлены. Правда, внутри этой Церкви возникли свои небольшие расколы, но это уже немного другая история.

Газета «Православная вера» № 2 (574)

Беседовала Екатерина Иванова

Православие.RU