Судьба московских церквей, духовенства и отношение к ним завоевателей во время оккупации Москвы (с 2 сентября по 11 октября 1812 г.)

В начале 1812 года на территории Москвы находилось действующих 269 приходских и домовых церквей[1]. Из них Кремль включал в себя 15 соборов и церквей, Китайский сорок – 17, Ивановский – 48, Сретенский – 48, Никитский – 45, Пречистенский – 52, Замоскворецкий – 44. Московская губерния включала в себя 21 монастырь и 952 церкви[2]. Соответственно в городе при самых скромных подсчетах находилось около 500 служащих священнослужителей.

Накануне вступления французских войск в Москву, город, кроме митрополита Платона и епископа Августина, покинули многие настоятели монастырей, некоторые монахи и приходские священнослужители. В то же время, многие священнослужители из московского духовенства остались в столице и разделили беды и лишения вместе со своей паствой. Что касается священнослужителей, следует отметить, что указа на то, чтобы они оставались при своих храмах, не было. Приходское духовенство если  оставалось, то делало это на свой страх и риск.

2 сентября 1812 года наполеоновские войска вступили в Москву. Повсеместно началось жестокое мародерство и грабежи, которые продолжалось до самого выхода французов из города. В те дни человек не мог пройти по улице, чтобы не быть 20 раз досмотрен, обыскан, обобран, избит, оплеван и унижен или убит. Особенно страдало от мародерства оставшееся в Москве духовенство, которому приходилось защищать свои дома и церкви, о богатстве которых были наслышаны неприятельские солдаты. «В оставленных священнослужителями и запертых церквах неприятели выламывали двери и вторгались в них обдирать с святых икон золото и серебро… Где они встречали при церквах священника с причетником, били и мучили их, чтобы испытать где у них спрятаны церковные сокровища…Некоторых священников, диаконов и причетников, брали под ношу [носить награбленное добро – Прим. авт. ], как вьючных скотов»[3].

Действительно, священнослужители воспринимались захватчиками как люди, укрывающие церковное добро и припасы. Доходило до абсурда: любой носящий длинную бороду рассматривался неприятелями как потенциальный священнослужитель, а вместе с тем и возможный источник доходов. Известны случаи, когда захватчики, схватив первых попавшихся бородатых купцов, пытали их и требовали выдать церковные ценности. Поэтому, практически все священнослужители, оставшиеся в Москве, не единожды допрашивались на предмет укрывания церковного добра[4].

О церковных грабежах в занятой французами Москве пишет в своем дневнике поручик Польского инженерного корпуса Константин Янта, называя московский период «Судным днем»[5], во время которого солдаты проявили все, в том числе и безбожный дух революционных армий. «Разгулявшиеся солдаты во всем чинили беззаконие: встреченных на сожженных руинах бородатых попов [часто] принимали за поджигателей и жестоко убивали»[6].

В то же время многие храмы «обращены были в жилища для войска, некоторые в складочные запасные магазины а некоторые в конюшни и бойни… в некоторых церквах гнусно издевались враги над святыми иконами и священническими облачениями: с икон совлекали оклады, обезображивали их, выбрасывали из церквей, рубили, жгли, и употребляли, как простые доски; ровно как и самые престолы, вместо столов и на другия надобности; в священные ризы обличались и с зажженными свечами разъезжали в них по улицам и ходили по домам»[7].

Аббат А. Сюрюга, отправлявший службу в московской церкви Святого Людовика Французского пишет: «Церкви превращались солдатами самым бесцеремонным образом в бойни, гауптвахты, конюшни… Никогда взятый приступом город не был свидетелем подобных сцен. И сами французские офицеры признавались, что со времен Революции французская армия не была до такой степени деморализована»[8]. Его слова подтверждает свидетельство московского генерал-губернатора Ф.В. Ростопчина писавшего: «Враг рода человеческого… взошел в Москву, предал ее мечу и пламени, ограбил храмы Божии, осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством и посмешищем, посорвал оклады и венцы со святых икон, поставил лошадей в церкви православной веры нашей, разграбил домы и имущество, надругался над женами, дочерьми и детьми малолетними, осквернил кладбища»[9].

Печальная судьба постигла Кремлевские соборы. Все они были разграблены и осквернены. Также были вскрыты и осквернены раки московских святителей, мощи которых почивали в Успенском соборе. Со всех икон были содраны драгоценные ризы, а сами образа подвергались всяческим надругательствам. В Успенском соборе был устроен горн для переплавки церковных риз и других ценных металлов, собранных по Москве. На место паникадила были устроены весы, которыми взвешивались переплавленные металлы. Кроме солдат в соборах держали лошадей и различные съестные припасы[10].

Вышеупомянутый аббат Сюрюга, говоря, что религия для французской армии была лишь пустым звуком, подтверждает это следующими фактами: «за время пребывания французов в Москве, в церкви, где я служил, появилось только 4-5 офицеров из старых фамилий Франции. Из двенадцати тысяч солдат Великой армии, умерших в Москве, только двое были похоронены по христианскому обряду, всех остальных зарыли в близлежащих садах»[11].

Практически сразу по вступлении наполеоновских войск в Москву по всему городу начались пожары, которые в период с 2 по 7 сентября превратили когда-то цветущий город в выжженную пустыню. Много дней после над городом, по свидетельству очевидцев, висели гарь и чад. Огонь уничтожил не только жилые дома, но и запасы продовольствия, из-за чего в Москве начался голод. По словам очевидцев, страх лютой смерти постоянно жил в сердцах тех, кто остался в Москве, до самого отступления французских войск из Москвы в начале октября.

Касательно священнослужителей, которые остались в Москве, следует сказать, что все они разделили с жителями города лишения и беды. После утраты в пожаре своих домов, многие из них вынуждены были жить «в поле» или скитаться по городу.  Многие из священнослужителей пострадали вместе со своими церквами. Так в церкви Живоначальной Троицы в Кожевниках во время пожара погиб диакон данной церкви С. Иванов вместе со своей женой Ф. Гавриловой, о чем свидетельствует метрическая книга за 4 сентября 1812 года[12].

Как было отмечено выше, отношение и меры допросов к данной группе людей были особенно жесткими. Но, какими бы не были методы допросов, можно отметить, что случаи добровольной сдачи французам московским духовенством церковного имения являлись крайней редкостью. Наоборот, существует множество документов, свидетельствующих о защите церквей от разграбления священнослужителями — часто ценой жизни. Так, за время оккупации французами Москвы, были убиты или замучены до смерти священники: Сорокосвятской церкви — Петр Вениаминов; Георгиевского женского монастыря — Иоанн Алексеев; Николаевскoй церкви в Кошелях — Иоанн Петров; Знаменского монастыря — иеромонах Павел; Архангельского собора — Иоанн Гаврилов; Николаевской на Студенце церкви — Алексей Иванов; дьякон Николаевской церкви — Михаил Федоров[13]; Николаевской на Толмачах церкви — Алексей Андреев[14] и др. Большинство из них погибло за попытки сохранить храмы от разграбления.

Но главная заслуга и подвиг оставшегося московского духовенства состояла не только в защите церковного имущества, но и в возобновлении богослужения, которое часто давалось крайне тяжелой ценой: личным мужеством, энергичной настойчивостью, усилиям и просьбам. «Невзирая на все ужасы пожара и неистовство врагов, невзирая на грозившую отечеству опасность, некоторые из оставшихся в Москве иереев совершали в церквах божественную службу без звону, напутствуя Св. Тайнами жителей, ежечасно ожидавших себе смерти»[15].

По подсчетам Л.В. Мельниковой на территории занятой французами Москвы богослужение совершалось в 14 храмах[16]. Конечно, учитывая общее количество церквей города до войны, и то, что многие священнослужители остались на своих приходах[17], такое малое количество богослужений вызывает крайнее удивление. Причиной такого малого возобновления богослужений в Москве во многом являлось то, что лишь остаться при своем храме в Москве было совершенно недостаточно. Для этого необходимо было: во-первых, выжить самому священнику; во-вторых, не быть избитым до полусмерти французами; в-третьих, во время пожара должен был уцелеть храм, в котором совершил свое служение священник; в-четвертых, храм должен был быть не оскверненным, и не разграбленным захватчиками; и наконец, в-пятых, желающий возобновить богослужение в храме священник, должен был получить на это официальное разрешение французского коменданта.

Именно последний факт зачастую отбивал любое желание служить даже у выживших священников. Многие из них боялись, что на ектеньях их заставят поминать французского императора, а возобновление богослужения лишь лишний раз привлечет внимание мародеров. Кроме того, необходимо было найти французское начальство, которое даст разрешение на совершение богослужения. По этой простой причине не так много священников, оставшихся в Москве, впоследствии возобновляли свое служение.

При этом некоторые факты свидетельствуют, что даже получение разрешения на совершения богослужения не гарантировало полную безопасность священнослужителей. Так, например, священник, который сделал замечание вошедшим в храм в головных уборах французам, получил пощечину. Пристав Арбатской части от 23 сентября свидетельствовал: «Священник, которого я нашел и уговаривал служить обедню, очистил и запер церковь, но в прошлую ночь снова выломали в ней двери и замки, разорвали церковные книги и бесчинствовали»[18]. Даже совершение простых мирских треб являлось небезопасным для священнослужителей.

Но, несмотря на все опасности, к огромной духовной радости оставшихся жителей столицы находились смельчаки из духовенства, желающие служить в оккупированном и выгоревшем городе. О том, какое впечатление на жителей Москвы производила Литургия, свидетельствует комиссар полиции 2-го (Пятницкого) округа Д. Фабр в своем рапорте за 4-5 октября (22-23 сентября) 1812 года: «Было совершено [богослужение] в церкви утром и в послеобеденный [час], и, в ожидании этого климентьевского приказа, Его Величества Императора, весь народ плакал; я попросил объявить об этом всем жителям через Священников, и [сие известие] продолжает распространятся каждый день в церквах…»[19].

Практически сразу после изгнания французов из Москвы, на имя генерал-губернатора графа Ф.В. Растопчина и владыки Августина поступили письма и доклады от различных чинов и простых жителей о жертвенном поведении духовенства во время оккупации с ходатайством об их награждении. Это заставило генерал-губернатора вплотную заняться вопросом о действиях московского духовенства в захваченном французами городе. В результате генерал-губернатор констатировал факт «достохвального» поведения священнослужителей во время пребывания наполеоновских войск в Москве. После собранных свидетельств генерал-губернатор писал епископу Августину: «Духовенство Москвы и ее Губернии во время пребывания в ней врага святыни и человечества, не преставало исполнять обеты своего священного сана, напоминая народу и словом, и делом обязанности его пред Богом и Царем. Многие из сих почтенных пастырей соделались жертвою их усердия и пали под мечом лютых безбожников… внушения Православной Церкви нашей преобразили смиренных поселян в мужественных защитников блаженного Отечества нашего, принявших смерть за веру и верность. Словом Божиим оживотворенные жители здешнего края положили оплот коварным замыслам врага и определили его погибель»[20].

И действительно, тяжелое время, выдвинуло из московского духовенства своих героев, проникнутых любовью к народу, Церкви и Отечеству. Беды и несчастья, которые выпали москвичам, по словам прот. А. Никольского, обнаружили в столичном духовенстве «выдающиеся пастырские и патриотические качества»[21].  И действительно, во время оставления неприятелям Москвы, в отличие от множества официальных чиновников и высокопоставленных лиц, большинство священнослужителей первопрестольного града вместе с семействами, предпочли разделить участь своих церквей и тех немногочисленных прихожан, которые оставались в городе.

[1] ЦИАМ. Ф.203. Оп.745. Д.173, 181, 182, 183, 184.

[2] ЦИАМ. Ф.203. Оп.745. Д.173, 181, 182, 183, 184.

[3] Очерки из жизни московского архиепископа Августина Виноградского… С. 38-39.

[4] Никольский А., прот. Лица «Духовного чина» Московской епархии в их служении Церкви и Отечеству в 1812 году. М., Т-во Липо-Литогр. И.М. Машистова, Китайский пр., д. Полит муз. 1912 г. С. 111.

[5] Москва и Отечественная война 1812 г. В двух книгах. Книга 2. Москва, издательство главного архивного управления города Москвы, 2012г. С. 7.

[6] Там же.

[7] РГВИА. Ф.846. Оп.16. Д.3465. Л.3.

[8] Тихомиров Н.И. Французы в России. Воспоминания из рассказов современников и очевидцев. Ч.2. М., 1912г. С.65

[9] Борсук Н.В. Растопчинские афиши. Текст с примечаниями и предисловием. Издание товарищества А.С. Суворина. 1912г. С.85

[10] Московские святыни в 1812 году, очерк. Н.П. Розанова. Издание церковной комиссией по чествованию юбилейных событий 1612, 1613 и 1812 годов. М., 1912г. С. 8-13.

[11] Тихомиров Н.И. Французы в России… С.66

[12] ЦИАМ. Ф.2121. Оп.1. Д.1454. Л.114.

[13] Мельникова Л.В. Русская Православная Церковь в Отечественной войне 1812 года… С. 35.

[14] Московские святыни в 1812 году, очерк. Н.П. Розанова… С. 56.

[15] Очерки из жизни московского архиепископа Августина Виноградского… С. 39.

[16] Мельникова Л.В. Армия и Православная церковь Российской империи в эпоху наполеоновских войн. М., 2007. С. 113.

[17] Московские святыни в 1812 году, очерк. Н.П. Розанова… С. 53.

[18] РГВИА. Ф.846. Оп.16. Д.3470. Л.2483.

[19] РГВИА. Ф.846. Оп.16. Д.3587. Л.8.

[20] ЦИАМ. Ф.203. Оп.752. Д.197. Л.34-34об.

[21] Никольский А., прот. Лица «Духовного чина»…  С. 2.